Содержание
Дедушка Изот
Зимовье в тайге
История деда Изота
Таинственный случай в тайге
Дедушка Изот — настоящий таежный охотник, медвежатник. Вдоль и поперек, на тысячу верст тайгу исходил: белковать ли, медведей ли бить, первый мастак.
А соболь попадет — срежет за милую душу и соболя. И чего-чего он только не видал в тайге:
— Ты думаешь, эту просеку люди вели? Нет… Это ураган саданул, ишь, какую широкую дорогу сделал… А меня, парень, почитай на сотню сажен отмахнуло вихрем-то, сколь без памяти лежал… А молодой еще тогда был, самосильный…
Дедушка Изот
Изот и леших сколько раз в тайге видал:
— Он хозяин здесь… Только что хрещеному человеку он не душевреден… Иду как-то я с собакой Лыской, а он, падло, нагнул рябину, да и жрёт прямо ртом…
Он и тунгусов, и шаманов их, самых страшных, самых могучих, видывал:
— Тунгусов здесь, в тайге, много. Ух, и шаманы же у них в старину были: посмотришь на него раз, умирать будешь — и то вспомянешь …
Бродить мне по тайге с Изотом весело. Заговорит, заговорит — знай его слушай. Да и тайга зимой красоты небывалой. Вся опушенная белым снегом, густая и непролазная, она кажется какой-то завороженной сказкой, каким-то волшебным полусном.
Мы с дедом еле тащим ноги, направляясь на ярко-золотой отблеск вечерней зари. Жучка, высунув язык, черным пятном ныряет по сугробам и устало тявкает, когда сорвавшаяся с сосны шишка обнаружит притаившегося на вершине зверька.
До нашего зимовья, крохотной лачуги, добрых версты две. Сумрак все настойчивей выползает из берлог и падей, заря гаснет, в небе одна за другой вспыхивают звезды.
— Ну-ка, паря, приналяжем, — кряхтит дед и надбавляете шагу.
Зимовье в тайге
А вот и зимовье. Маленькое, пять шагов в длину, пять в ширину, наскоро срубленное и кое-как протыканное мхом, оно нам с дедом милее каменных палат.
Жучка хозяйственно обежала избушку и, полаяв на все четыре стороны, первая шмыгнула в полуоткрытую дверь.
Лишь только запылали в каменке лиственичные дрова, мы с дедом повалились на холодный земляной пол и, посматривая на веселый огонек, плакали от едкаго дыма, сразу наполнившего всю избенку.
— Дед, открой, пожалуйста, дверь.
— Пошто?.. Этак, брат, нам и хаты не согреть. Уткнись, коли так, рылом-то в шубу… Он сейчас к потолку подымается… От-та-а-к…
Дед подбросил еще охапку мелко наколотых дров, огонь заболтал о чем-то, затараторил по-своему, и воздух стал быстро нагреваться.
— Ну, садись, — скомандовал дед раскатистым своим басом, — а я дыру открою, надо дым на волю выпустить.
И, весь окутанный облаками дыма, полез на нары, чтобы открыть под самым потолком задвинутую доской продушину.
Через полчаса мы, усевшись на разбросанный по земле хвои, пили со ржаными сухарями чай, а над нашими головами колеблющимся голубоватым пологом плавал дым.
— Да-а-а… — тянет дед, настораживая к костру котелок с оленьим мясом, — ты говоришь: тайга… Тайга, брат, охо-хо-о-о-о… И народ в ней другой, особый, прямо тебе скажу, дикий народ.
Дед у костра стоит вдвое перегнувшись и, опаски ради, придерживает левой рукой огромную свою сивую бородищу.
— Да и вправду молвить, ну, кто округ нас есть живой? Медведь да тунгус, вот и свет весь… Куда ни кинься — тайга… Лес, лес да дыра в небо… И никакой к нам пути-дороги… А все же таки…
Дед набил трубку, вытащил из костра головешку, закурил.
— А и промеж нас иным часом бывает… Нет, нет, да и… Тьфу! Чтоб те пятнало, окаянного! — вдруг плюнул дед, — гляди, как дыру прожог, — и, зажав дымящийся подол рубахи, принялся сердито ворошить палкой прогоравшие дрова.
— Что ж промеж вас бывает-то?
— А как тебе сказать… Ну, будто сомнение в голову вступит, куда-то поманит человека, душа вроде как скулить начнет… Вот взвился бы птицей, да улетел бы к самому небушку… Да-а-а… А то тайга, тайга, никакого тебе вздыху нет… Скушно…
История деда Изота
— Да вот погоди ужо, я те расскажу, какой случай мог произойти с одним человеком, прямо будем говорить, с моим родителем.
Поужинав и разомлев в тепле, мы стали свежевать с дедом белок: обдирали с них пушистые шкурки и связывали их хвостами вместе по двенадцать штук, в бунты. Жучка, нажравшись до отвала белок, подсела к огоньку и вскоре, подремывая, стала клевать своим острым носом.
Дед притащил еще охапку дров и сказал:
— Ну, паря, давай укладываться спать.
— А случай-то?..
— А ты ложись, знай: ночь долгая… Поди, намаялся день-то деньской…
Мы лежим с дедушкой Изотом на прикрытых оленьими шкурами хвоях. Костер в углу на каменке ярко горит. Черные, покрытые густой сажей, потолок и стены тихо колышутся в лучах костра, а за крохотным над скамьей оконцем, сквозь вставленную прозрачную льдинку, мерещится голубая таежная ночь.
Дед укрылся шубой, а голые ноги подставил близехонько к костру.
— Ну, вот, теперича, коли так, слушай… Покряхтел, поскреб обеими руками лохматую голову, сладко зевнул и старательно закрестил рот.
— Ну, так вот, я и говорю. На моих памятях это дело-то приключилось, а я в те поры мальцом был. Да. И вдруг, братец ты мой, начали мы с матерью замечать, что с тятей чего-то неладное доспелось, чего-то тосковать тятя начал.
А жили мы, надо тебя упредить, справно. Сядет, бывало, тятя под окошко, подшибется рукой, да и сидит, как статуй, молча.
«Ты чего-й-то, Терентий?» — маменька окликнет.
«Так, ничего», — отвечает.
Маменька на реку сбегает, баню протопит, придет, а он все еще, подшибившись, сидит.
«Да ты бы хоть поел, на-ка щербы (горячая похлебка) покушай».
«Нет, не надо».
«Не брюхо ли у тебя схватило?»
А отец этак срыву ответит:
«Вот тут у меня болит… вот тут, понимаешь?» — А сам по сердцу ладонью стукает.
«Ну-ка иди, не-то, в баньку, похвощись».
«Дура!» — крикнет отец, вскочит, сорвет с гвоздя картуз, да марш вон.
А маменька — выть. Уже ночью придет батя домой, к петухам, почитай. Вот день, вот другой, вот третий… Батя все не в себе. Потом оклемается — опять за работу… Недели две так продюжит, а потом опять к нему лихо прицепится.
Ах, ты, Господи. А то пить начнет. И пьет, и пьет, фу ты, пропасть. Так вот и маялся.
«Да чего это с тобой, Терентий, сделалось?» — маменька спросит.
«Тоскливо мне… Тоска … Понимаешь, тоска», — а у самого слезы.
«Дык, дай я тебя натру, благословясь, сорокапритошником, от сорока приток, сорока болезней способствует».
«Молчи, дура баба», — и весь сказ.
— И вот, братец ты мой, теперича слушай, какая оказия стряслась. Спишь, нет?
— Я слушаю.
— То-то. Ну, вот… Заходит к нам в этако-то время бродяжка, так, мозгляк какой-то, кочевать просится. Ну, что ж, ночевать, так ночевать, мне не жалко. Накормили его, значите, напоили.
«Откуда Бог несет?»
«По хрещеным хожу, питаюсь. А вот, — говорит, — верстах в десяти от вас — чудо».
«Какое чудо?!» — отец обрадовался.
«Да, говорит, по Нижней Тунгуске из Енисейска города на Лену в каторгу преступников в лодке бичевой тянуть, а средь их, говорит, знаменитый разбойник Горкин с полюбовницей».
«А чем же он знаменитый?»
«Да его, говорит, никакая цепь, никакие остроги не держут… Слово такое знает, сколь раз убегал… Сам убежит, да еще человек с двадцать уведет с собою».
У тятьки и глаза загорелись, аж задрожал весь.
«Изот» — кричит мне тятя.
«Оболакайся живчиком, пойдем глядеть».
Ну, одначе маменька умолила тятю, не потрогал меня, один ушел. Вот ждали мы тятеньку, ждали — нету. Опосля того, этак через неделю времени, бряк в окно:
«Эй, отворитесь-ка».
А ночь была глухая.
«Ну, говорит, Акулина, вот чудо, так чудо видал я», — и за чаем начал нам, значит, все по порядку рассказывать, что и как.
До самого утра я, разиня рот, слушали.
«Вот, прихожу, говорит, я на Ерёмину Луку, а там, действительно, костер горит, а возле костра люди. А туман такой стоял, что страсть. Вот поприветствовал я, говорит, народ.
Гляжу, все чужие. И вижу, у костра сидит женщина, красными платочком повязана. Как уперлась она в меня глазищами, я так назад и подался:
«Чего испужался», — а сама возьми да улыбнись.
Ну, такой женщины сроду, говорит, не видал, ну, до чего у ней, говорит, глаза удивительные, как стрелой разит, вот как. Ну, из себя тоже шибко хороша. Да.
«А главная-то рыбина в лодке, в шитике (небольшое судно с широким дном)», — говорить мне.
Я туда. Сидит мужичище, вроде цыгана, нос горбатый, борода черная, цепями весь окован.
Как взглянул я на него, сробел, жуть на меня напала, плюнул я, век, мол, тебя не видеть. Вот начал народ суетиться у лодки, время плыть, коней начали в постромки вчаливать.
А женщина встала, отряхнулась, бровью повела, ну, прямо королева:
«Дозвольте мне на эту гору подняться. Лодку я догоню».
А река тут быстро бежит, лодку супротив воды тянуть трудно, лодка огромадная — шитик. Старший ей говорит:
«Ну, ладно, иди, никуда ты в тайге не скроешься».
Вдругорядь улыбнулась женщина, подобрала юбчонку, да айда на гору, а шитик тем временем с разбойником вверх повели.
А я стою, говорить мой родитель, покойна головушка, дожидаюсь ее, прямо ну, вот, скажи на милость, все бы на нее глядел, ну, прямо околдовала, дьявол.
Долго ли, коротко ли, говорит, ждал ну, только гляжу: спускается с горы, маячит сквозь туман, сама в веселых мыслях и какой-то цветок в руке держит, травинку:
«Вот, говорит, мужичок: сколь времени я такой цвет искала, нигде не могла найти, опричь этого места. Беги, говорить, мужичок, к лодке, а я с этим цветком под водой пойду, я вас догоню».
И не успела, батюшка ты мой, вымолвить, подбежала к крутому берегу да чебурах в воду, только гул пошел. Я: «ай-ай! Караул!» да ну, по кустам вдоль берега тесать, будто заяц».
А туман страшенный: сколь разов, говорит, я под берег кубарем летал. Ну, кой-как догнал шитик: «Стой, кричу, стой. Женщина утопла!»
Шитик к берегу, я вскочил, говорит, туда, начал все чередом обсказыват, так, мол, и так, и вдруг в это самое времячко, как взыграет вода под кормой, как вынырнет наша красавица-то: «Ну, вот и я!»
А сама сухохонька, будто и воде не бывала. Мы все так и осатанели. Шапчонки сдернули, окстились (осенить себя крестным знамением). А она улыбается. А туман того гуще стал, все как в молоке, вся округа.
Народ перепугался, шопотком разговоры ведут, боятся, как бы она, колдовка-то, какого худа не сделала: как махнет цветком, да оборотит всех медведями, али гадиной какой.
А она, братец мой, ровно бы угадала. «Вы меня не пужайтесь». Ну, мы ничего, оправились. Мой родитель с неделю с ними плавал, она еще разов пяток этаким же побытом под водой ходила. Да…
— Ну, теперича, паря, давай курнём.
Накурившись всласть, дед приподнялся, задвинул дымовую продушину, огладил Жучку и снова лег.
— Ну, дак вот, парень… На чем, бишь, я остановился-то… Да-а-а… Этово, как ево… Да-а-а…
Наконец, собравшись с мыслями, дед начал:
— И с этого самого времени родитель мой, покойна головушка, в отделку загрустил, окончательно умом тряхнулся.
Самое лето наступило, пора сенокосная, тут только давай-давай. А он как-то утречком:
«Ну, прощай, баба… прощай, сынок… А я пойду».
«Куда ты, что ты?»
«Пойду счастье пытать».
«Очнись, одумайся»…
А он свое. Так, братец ты мой, и скрылся. Плакали мы с маменькой, плакали: как быть, куда деваться? Объявили миру, стали у мира помощи просить. Вот всей деревней с неделю по тайге шарились, да разве сыщешь: тайга эна кака, конца краю ей нету…
А тут пошел это я с ружьишком диких уток пострелять в Ереме реке, вот, братец ты мой, подхожу, это, я к берегу, слышу: схлопало что-то по воде.
Я испужался, схоронился за сосну, высматриваю. Опосля гляжу: человек посередь реки вынырнул, да к берегу по саженкам чешет. Глядеть, глядеть, Господи, Царь Небесный, да ведь это тятя.
Я к нему: «тятенька, кричу, тятенька!» Подбежал, повис у него на шее, да ну реветь в голос.
«Ты что же это, тятенька, задумал?»
«А я, сынок, цветки пытаю всякие… Мне колдовской цветок обязательно надо отыскать… Пойдем-ка».
И повел меня в кусты. Шалашик у него там сделан, а кусты густущие, век не найти бы… Возле шалаша на козлинах жердочка строганая, а на ней всякие нанизаны травы:
«Вот эти все перепробовал, в них силы нету настоящей».
«Тятенька, маменька меня за тобой послала… Пойдем».
«Обожди, сынок. Айда к речке!»
Вот повел меня к речке. Разулся опять, разоболокся, взял из кучи один цветок белый, зажал в горсть, разбежался, да бултых в речку, на самое дно. Ну, я стою, разиня рот, дивлюсь.
Опять тятя нырк наверх посередь речки, фырчит, отдувается, аж захлебался весь.
«Не тот, — кричит, не тот!.. Дай-ко-сь синенький».
Да так до самого вечера и нырял все с разными цветками. Ну, одначе, сговорили я его. Пошли мы с ними домой. Как вошли в тайгу, сели под елочку, я ему и говорю:
«Зачем же тебе, тятя, такой цветок?»
Они похлопал, это, меня по плечу, вот как сейчас помню, да таково ли ласково вымолвил:
«Ах, сынок, сынок… Еще молодой ты, чего знаешь… Скучно человеку, сынок… Вот как скучно… Ты слыхал, говорит, сказку, как Иван — царский сын золотых кудрей, на колдовском коне за тридевять земель ездил, али про Жар — птицу, али про ковер самолет…
Вот то-то и есть, сынок. Да кабы мне такой цветок-то колдовской найти… Ха! Да я бы сквозь все земли прошел, я бы все небушко надзвездное вольной птахой выпорхал… Ух, ты, Господи!..»
Обнял это он меня, да таково ли страшно задышал… Я уставился на тятю, а у него слезы так ручьем и хлещут…
Дед пофыркал носом и незаметно смахнули набежавшую слезу. Под нарами тихо взлаивала во сне Жучка. А в костре попискивали и о чем-то шептались золотые угольки.
— Ну, как ты думаешь, чем же эта вся побывальщина окончилась? — спросили дед, повернувшись на бок, ко мне лицом.
— Не знаю.
— А окончилась она так, милый…
Вернулся отец и все нам с маменькой по хозяйству справил. Впереди всех с поля убрались. Да. И вот, в позднюю пору, уже когда деревья начали призадумываться, а в лесу красный лист обозначился, опять тоска к отцу подкатилась.
Он маменьке, царство ей небесное, ни-гу-гу, а все со мной больше разговор имел. Как-то раз и говорит:
«Я теперича, Изот, по-другому надумал цветы пытать».
Не прошло и трех день, хвать – похвать, тятьки и след простыл. Ну, тут опять и началось у нас с маменькой. Она и к попу-то ездила, и знахарок-то выпытывала, и шамана-то от тунгусов принимала, нет. Прямо, как канул.
Уже к Воздвижению дело подходило, на хребты снег пал. Сидим мы как-то с матерью, сумерничаем… Приходит в избу сосед наш, Онисим. Покрестился на святы, «здорово, говорить, живете», а сам топчется. У нас с матерью так сердце и захолонуло.
«Ох, не с добром ты, я вижу, Онисим, — маменька молвила, а он:
«Так что Терентий ваш нашелся».
«Где?!»
«Известно, в тайге».
«Ну?!»
«Зверь его, видно, зашиб, медведь».
Матерь моя так с лавки и покатилась. А он: «Ехали мы, говорить, из кедровника с орехов, глядим, что за оказия! Из-под хворосту ноги торчат. Раскидали хворост, а там Терентий вниз лицом лежит, а в горстке у него цветок желтенький зажат будто».
Дед, помолчав, прибавил:
— Вот те и все. И весь сказ мой. Вот я и мекаю: однако он, родитель-то мой, покойна головушка, медведя цветком-то покорить хотел, да в поднебесье лететь на нем, на вроде Сивки-Бурки… А? Дед замолк и долго лежал, тяжело вздыхая.
Таинственный случай в тайге
Костер прогорал, в зимовье стоял колеблющийся сумрак, а голубой сноп, лившейся через ледяное оконце, нащупывали что-то под нарами, шарил в темном углу, кого-то выслеживая и карауля.
Возле зимовья вдруг послышался скрип снега, будто грузный человек взад-вперед ходит, и тихий надвигающийся из тайги разговор. Жучка, заблестев глазами, сторожко подняла голову и, потянув ноздрями воздух, октависто заворчала.
— Дедушка, чуешь?
— Стой-ко, ужо…
Мы приподнялись, сидим, опершись руками в землю, и чутко прислушиваемся. Да, голоса… Говорят медленно, тихим распевом, много голосов. Все ближе, ближе…
— Ах, окая-а-а-нный, а?.. — испуганно шепчет дед, крестится и тянется тихонько за ружьем. А голоса громче, шумней…
Жучка, вся ощетинившись и рыча, подступает к двери. Кто-то за дверью стоить, торопливо шарится, скобку ищет…
— Стой, держи … Хватай ружье!.. И уж не разобрать, что творится там, за стеной: все смешалось в еще далеком, но быстро растущем вое.
— Жучка, узы!
И вдруг тут, среди нас, застонало, завыло, загайкало, дверь рванули — гайгага-а-а! — дверь настежь:
— Свят, свят!
Ворвалось, ввалилось что-то безликое, все в белом, крутануло, плюнуло, разметало весь костер, холодам глаза залепило, заухало…
— Аминь, аминь! — взревел Дед и грянул из ружья.
— Сгинь, нечистая сила, сгинь! — и все смолкло.
Я, не попадая зуб на зуб, стоял возле деда в глубокой тьме. Жучка жалась к ногам и испуганно повизгивала. Дед трясущимися руками черкнули спичку, лучину зажег. Весь пол, нары и мы сами были запорошены снегом, а дверь — плотно закрыта.
Дед перекрестился:
— Ну-ко, благослови Христос, — и как-то по-особому, с хитринкой улыбаясь, стал разводить костер.
— Вот они, нечистики-то… Чуешь? Ишь, как я его из ружья-то ожог подходяще.
В двери зияла пробитая пулей дыра.
— Это ураган, — заметил я.
Дед круто обернулся ко мне, выпрямился, ударившись головой о потолок, и зло крикнул:
— Ураган?! Как не ураган… Много ты смыслишь. Вот пойдем-ка по дрова.
Мы вышли. Тайга не шелохнется. Полный месяц в мутно-белом кругу высоко стоял над тайгою. Снег на полянке переливался алмазами, и кругом была жуткая тишина.
— Ну, где ж тебе ураган? А? — подступал ко мне дед.
— А видишь, как запорошило тропу.
— Тропу-у-у?! Толкуй слепой с подлекарем… Вот те и тропу. Тащи дрова-то. Умник!
Вновь засиял костер. Мы вымели набившийся в зимовье снег и стали укладываться спать.
— Это оттого, что я маху дал, забыл дверь окстить.
И дедушка Изот залез на нары, закрестил торжественно дымовую продушину, потом стал крестить дверь, шепча какие-то тайный слова и сплевывая через левое плечо.
Была глухая полночь. Меня одолевала дрема. Я засыпал под раскатисто-плавный голос деда:
— Вот так же лег я, не поблагословившись, в зимовье одном, а там, будто, блазнило (искушало, соблазняло), значит, по ночам рахало (бросать, швырять что-либо тяжелое)… Да-а-а…
Всю ночь мучили меня страшные сны: то я филином летал над тайгою, то боролся с медведем, то нырял на дно реки за колдовским цветком.
История записана: Январь 1915 г.
Видео: Летучий Голландец и пропавшие корабли
Сказка про купеческую жену — старая сказка
Сказка пузырь — соломинка и лапать
Сказка белая уточка – старинная сказка
Шаровая молния и ее загадка – огненный шар и свидетельства очевидцев
Миражи – причины миражей и свидетельства очевидцев
