Содержание
Умение вести разговор — это искусство
Умение слушать
Искусство вести разговор
Болтливое племя или как нужно молчать
Запрещающие знаки в разговоре
Частные вопросы
Спутник разговора — жест
Слово и человек
Умение спорить и не спорить
Частные вопросы
Спутник разговора — жест
Слово и человек
Умение спорить и не спорить
Доброе слово
Какие учебные заведения являются самыми древними? Те, где людей обучали сельскому хозяйству? Медицине? Военному искусству? Нет.
Одними из первых учебных заведений были школы по риторике, где молодые люди учились говорить лаконично, ярко и выразительно.
Умение вести разговор — это искусство
Древним было хорошо известно, что умение вести разговор — это искусство. Недаром первое наставление о том, как следует говорить, мы находим еще на глиняных табличках древнего Шумера (4 — 2 тысячелетие до н. э.):
«… Не расширяй уст, храни уста, не говори тотчас, если раздражен, придется немедленно раскаяться за необдуманную речь…»
Когда была открыта Америка и орды оголтелых конквистадоров устремились на завоевание новых стран, они застали весьма своеобразную цивилизацию. Тогдашние обитатели Мексики не знали, например, повозок, не додумались даже до колеса.
Но им было уже известно великое значение слова, и ничто не ценилось у них так, как умение вести беседу.
«Говорить следует спокойно, — читаем мы в одной из древне — мексиканских хроник, — не говори слишком быстро, не горячись, не возвышай голос, речь должна быть и спокойной».
Люди, приносившие кровавые жертвы своим свирепым богам, с величайшей бережностью относились к сказанному слову, боясь ранить ближнего.
«Если ты увидишь или узнаешь что-нибудь, — продолжает хроника, — сделай вид, что тебе ничего не известно, и промолчи, особенно если это что-то плохое, имеющее отношение к кому-либо».
Трактаты о «тонкости вести разговор» писали и мусульманские авторы. На Востоке искусству речи уделяли особенно много внимания.
Посол Китая был в гневе. Он морщился и раздувал ноздри. Ему, посланцу императора Поднебесной империи, эти ничтожества смеют отказывать в свежих конях!
Почтительно, очень почтительно старейшины Ферганы объяснили высокому послу, что предоставить ему и его свите свежих коней будет трудно, очень трудно, они не хотят нарушать законы гостеприимства, но пусть посланец императора будет справедлив. Ведь в его свите несколько сот человек!
Однако посол сына неба не пожелал быть справедливым. По словам летописца, он «вышел в разговоре из благопристойности и ушел, не дослушав».
Умение слушать
Уйти, не выслушав говоривших, было величайшим оскорблением. Едва высокие резные двери захлопнулись за послом, как оставшиеся поняли, что тот, кто ушел, подписал себе смертный приговор. Потому что такое оскорбление может быть искуплено только смертью.
И пока посол в сопровождении многочисленной свиты и охраны караванной тропой медленно двигался из Ферганы, наперерез ему через пески и горы скакали всадники. Им предстояло осуществить приговор оскорбленных старейшин.
В городе Ю месть настигла посла, заплатившего жизнью за то, что позволил себе забыть о хороших манерах. Правило не разговаривать «с недостойным», как способ подчеркнуть собственное превосходство, свою исключительность, иногда устанавливалось даже специально.
Опричники Ивана Грозного давали присягу не разговаривать ни с кем из земских. «Часто бывало, — писал современник, — что ежели найдут двух таких в разговоре, убивали обоих, какое бы положение они ни занимали».
А один из римских патрициев — Палант, человек, которому Нерон был обязан своим троном, объяснялся со своими слугами только жестами и кивками. Когда же нужно было сделать какое-нибудь важное распоряжение, он отдавал письменное приказание.
За всю жизнь он ни разу так и не снизошел до разговора с кем-нибудь из своих слуг. Не выслушивать говорящего — этот прием хорошо известен и в парламентской практике.
Нет, например, более верного способа оскорбить противника, чем заснуть в самый разгар его нападок, выказав тем самым намеренное пренебрежение к его словам.
Лидер парламентского большинства небезызвестный лорд Норт так и поступал. Когда атака оппозиции достигала максимального накала и очередной оратор захлебывался на трибуне в яростных обвинениях, раздавалось вдруг тихое посапывание и присвист. Лорд Норт безмятежно спал.
К сожалению, и в наши дни кое-кто пользуется еще «методом лорда Норта». И далеко не в парламентской форме. Обидно ли бывает вам, когда приходится несколько раз обращаться к человеку, который делает вид, что не слышит ваших слов, не замечает вас? Конечно, обидно.
Но зачем, спрашивается, сотруднику учреждения, секретарю, продавщице быть намеренно невнимательными к вашим словам? В наследство от прошлого досталось нам некое представление, которое до сих пор таится где-то в глубинах сознания отдельных людей.
Представление это сводится к той мысли, что чем больше человек унизит другого, тем больше возвысится сам в глазах окружающих.
Так поступали, например, охотнорядские купчики. Чем больше удавалось им оскорбить какого-нибудь официанта, бедного чиновника или просто человека, стоявшего ниже в социальной иерархии, тем большими барами чувствовали они себя.
Не к этим ли образцам восходит поведение того, кто намеренно не отвечает, когда к нему обращаются, кто держится так, словно собеседник для него — это пустое место?
Согласно убогим представлениям такого человека, ему кажется, что тем самым он подчеркивает собственную значимость, утверждает уважение к себе.
Почему мы говорим здесь обо всем этом? Потому, что даже тот короткий диалог, который происходит, когда вы приходите в какое-нибудь учреждение или магазин, — это тоже разговор. И разговор этот, как и всякое общение человека с человеком в нашем обществе, должен строиться на взаимном уважении друг к другу.
А всякая беседа, даже самая краткая, начинается с умения выслушать собеседника.
«Крайне невежливо не выслушивать говорящего с полным вниманием. Ничто не может быть грубее, неприятнее и менее всего простительно, как действительное кажущееся невнимание к собеседнику».
Это строки из знаменитых «Писем к сыну» лорда Честерфилда. Написанные еще в XVIII веке, «Письма» эти стали своего рода энциклопедией хороших манер.
Искусство вести разговор
Итак, как ни парадоксально, но искусство вести разговор всегда начиналось с умения слушать собеседника. Мы могли бы назвать многих выдающихся людей, которые обладали этим прекрасным качеством — умением быть внимательным к собеседнику и отнюдь не потому, что стремились следовать той или иной букве этикета.
Внимание к собеседнику, к его словам было для них естественным следствием их отношения к людям, которое основывалось на искреннем интересе и уважении к человеку.
Поэт Всеволод Рождественский, например, хорошо знавший Горького, особо выделяет эту его черту:
«Он умел слушать собеседника (искусство — не такое распространенное в обиходе)».
Интересно, что этот же немаловажный штрих горьковского характера подметил и Лев Никулин:
«Удивительно умел Алексей Максимович слушать своего собеседника».
Не потому ли разговор всегда был для Горького источником радости? «Беседа была его стихией, одним из лучших наслаждений жизни».
Болтливое племя или как нужно молчать
«Говорить — только портить беседу».
Английская пословица.
Однажды Сократу приведи нового ученика. Молодой человек горел желанием овладеть наукой, которая граничила с искусством, — наукой красноречия.
Ради этого он совершил нелегкое путешествие в Афины. Однако, поговорив с ним несколько минут, Сократ потребовал за обучение двойную плату. Почему? Этот же вопрос задал ему ученик.
— Потому что мне придется обучать тебя двум наукам, — ответил философ, — не только науке говорить, но и тому, как нужно молчать.
Неизвестно, насколько успешными оказались эти занятия. Судя по тому, что в перечне прославленных ораторов имя этого ученика не дошло до нас, Сократу едва ли удалось отучить его от дурной привычки к многословию.
О подобных людях с недоумением и иронией писал древнегреческий историк Теофраст.
«Болтливость — это томительные разговоры, разговоры длинные и бездумные. Болтливый человек сядет рядом с кем-нибудь, кого не знает, и начинает расхваливать свою жену или пересказывать сон, который он видел прошлой ночью, или примется описывать свой обед — блюдо за блюдом.
Когда он перейдет к своим делам, он сообщит, что у молодого поколения нет тех манер, что у старшего, что цены на пшеницу упали, что в городе много иностранцев, что корабли смогут выйти в море после праздника Диониса.
Он расскажет, о чем говорится в народном собрании, и даже перескажет, произнесет перед вами речи, с которыми выступит, когда станет членом собрания».
Это было написано 2 200 лет назад. С тех пор исторические формации сменяли друг друга, могущественные империи возникали и исчезали бесследно, как дым в небе, совершались величайшие перевороты в обществе и науке, и лишь эта категория людей пребывала без изменений.
«Болтун хочет заставить себя любить и вызывает ненависть, стремится оказать услугу и становится навязчивым, желает вызвать удивление и делается смешным».
Увы, эти слова Плутарха могли бы быть сказаны и вчера. Правда, в определенных ситуациях многословие оказывается очень ценным качеством для буржуазного политического деятеля. Мы имеем в виду такой прием парламентской борьбы, как обструкция.
Видео: Цитаты — цитаты великих людей для каждого человека
Желая помешать принятию того или иного решения, его противники прибегают к своеобразному методу: они берут слово и говорят без остановки в течение многих часов.
Так, в США один из реакционных сенаторов, выступая при обсуждении законопроекта о гражданских правах, говорил без передышки 24 часа 18 минут. Это рекорд, который, по всей вероятности, нелегко побить.
Благодаря обструкциям, этот законопроект не мог быть принят сенатом в течение 108 лет.
«Не следует завладевать разговором, как вотчиной, из которой имеешь право выжить другого, — писал Цицерон. — Напротив, нужно стараться, чтобы каждый имел в разговоре свою очередь».
Однако этот благой совет отца ораторского искусства распространяется, как вы видели выше, не на все ситуации. Остроумное обоснование того, что в речах следует хранить сдержанность, приводит «Юности честное зерцало» — нравоучительное сочинение начала XVIII века.
«Природа устроила нам только один рот или уста, — читаем мы там, — а уши даны два, тем показывая, что охотнее надлежит слушать, нежели говорить».
Особый подвид болтунов во все времена составляли любители анекдотов. Обычно это люди, которым очень хотелось бы быть душой общества, но которые не умеют сделать разговор интересным для всех и, не владея искусством беседы, пользуются поэтому эрзацами занимательности.
Трудно не вспомнить в этой связи афоризм Буало:
«Анекдоты — это остроумие тех, кто его не имеет».
Как-то некий литератор по фамилии Башуцкий долго уговаривал Белинского приехать к нему пообедать. Уступая его настойчивости, Белинский в конце концов согласился. С ним поехали Языков и Панаев.
Обед оказался отличным, однако радость была преждевременной. Гости не подозревали, какой их ждет «десерт». После обеда хозяин пригласил всех в кабинет. Он предупредительно разместил гостей в глубоких креслах, а Белинского усадил против себя.
После чего достал огромную рукопись с упоением начал читать гостям свой новый роман. «Белинский взглянул на меня с ужасом,» — вспоминал впоследствии Панаев. Самому Панаеву и Языкову повезло. Они заснули на половине первой главы.
Когда Панаев проснулся и взглянул на часы, было уже девять часов вечера.
— Извините меня, Александр Павлович, — решился он прервать автора, — я должен ехать, я дал слово… мне очень жаль, что я лишаю себя удовольствия…
Белинский яростно взглянул на уходившего Панаева, но ничего не сказал.
— Вы поступили со мной самым постыдным образом, — говорил он Панаеву на следующий день.
— Знаете ли вы, что я до четырех часов должен был высидеть у Башуцкого, не вставая с места. Он прочел мне всю первую часть своего романа. Каково мне было, вы можете себе представить! Сегодня я болен, у меня грудь разболелась, в голове у меня, черт знает что…
Чехов, этот необычайно мягкий и воспитанный человек, нередко становился легкой добычей назойливых болтунов. На одного из таких бесцеремонных визитеров он как-то жаловался Куприну.
Оказывается, какой-то отдаленный его знакомый имел привычку, едва он приезжал в Ялту, сейчас же заявляться к Антону Павловичу.
— И сидит с утра до обеда, — сокрушался Чехов.
— В обед уедет к себе в гостиницу на полчаса, а там опять приезжает и сидит до глубокой ночи и все говорит, говорит, говорит… И так каждый день.
Болтун, как и большинство бестактных людей, пребывает обычно в блаженном неведении относительно того, насколько в тягость бывает он всем, кто имеет с ним дело.
Запрещающие знаки в разговоре
Прежде чем первый раз сесть за руль, человек изучает длинный перечень запрещений. Согнутая под прямым углом перечеркнутая стрелка запрещает повороты влево или вправо. Желтый прямоугольник на красном фоне запрещает движение вперед. Перечеркнутая буква «Р» запрещает стоянку и т. д.
Такие же знаки, незримые запрещающие знаки, существуют и в любом разговоре. Главный из них запрещает говорить о вещах, неприятных другому.
Случается, мы не щадим собеседника, невольно разбиваем его хорошее настроение, бездумно касаясь тем, говорить о которых бывает ему и тяжко, и больно. И хотя происходит это чаще всего не по злому умыслу, а от невнимания, тому, кого вы невольно обидели, не станет от этого легче.
Есть прекрасный фельетон Льва Кассиля «Душескреб», о человеке, который обладал недобрым даром — из всех возможных тем разговора выбирать именно те, которые меньше всего могут быть приятны собеседнику.
«У него поразительная осведомленность касательно всего, что может отравить людям настроение. Он первый узнает о смерти вашего друга, о неприятностях у знакомых, о предстоящих сокращениях в вашем учреждении.
Он спешит сообщить вам об этом тоном крайне многозначительным и донельзя сочувственным. Говорить людям неприятности, первым сообщать недобрые вести, портить настроение – в этом его призвание, он чувствует, что это его прямая обязанность, даже долг…
Он частенько навещает вас, захаживает на часок и засиживает на пять. В течение этого времени он, пользуясь старинным знакомством и родственными узами, успевает наговорить и насообщать хозяевам массу неприятного».
Более ста пятидесяти лет назад известный французский дипломат Талейран произнес знаменитую фразу:
«Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли».
И действительно, лучше было бы, если бы душескребы следовали совету Талейрана. Еще древнеримский поэт Овидий, говоря о деликатных темах, которых не следует касаться в разговоре с женщиной, называл вопрос о возрасте.
«Никогда не спрашивай у женщины ее возраст и имена консулов, при которых она родилась, — наставлял он.
Особенно, если женщина не первой молодости, если цвет ее жизни позади и ей приходится уже вырывать у себя седые волосы».
По мнению Цицерона, хорошо воспитанный человек никогда не будет показывать также, что он знает греческий, в присутствии людей, которые не знают этого языка. Речь идет о том, что в разговоре не следует стремиться подчеркивать свое превосходство.
Особенно жалко выглядит человек, когда, пытаясь поднять уважение к себе, он дает понять о знакомстве с кем-либо из известных или знаменитых людей. Часто он говорит о таком знакомстве нарочито мимоходом, словно о чем-то само собой разумеющемся.
Удивительно, что такие любители сиять отраженным светом сами не замечают, как унижают при этом себя, как поступаются собственным достоинством.
Конечно, трудно придумать более бесцельное занятие, чем пытаться составить какой-то перечень «запретных тем». Каждый сам знает, что может быть неприятным для кого-либо из присутствующих, и избегает говорить об этом. Эта истина давно уже выкристаллизовалась в известный афоризм, не рекомендующий беседовать о веревке в доме повешенного.
Труднее сказать, о чем же все-таки следует говорить. Есть категория людей, которая отвечает на этот вопрос так: «Ни о чем!»
Аристократия прошлого, люди, привыкшие к паразитическому, бездумному существованию, большую часть времени проводили в общении между собой. Ничего другого им просто не оставалось делать. Это вынужденное общение породило целую науку вести разговоры ни о чем.
Беседы на балу, за столом, на прогулке, бессодержательное порхание слов, разговоры о «воздушном ничего».
— Какая дождливая погода была всю эту педелю!
— Да, если я не ошибаюсь, дождь шел дочти каждый день.
— Сегодня утром был такой ливень, но теперь, кажется, прояснилось.
— Но меня не удивит, если вечером опять будет дождь…
Увы, это не злая пародия, это отрывок из учебника светского разговора, изданного в прошлом веке в Англии.
«Я умираю от скуки, — писала из королевского Версаля одна придворная дама, — мы играем, зеваем, нам нечего делать, мы завидуем друг другу и готовы разорвать друг друга на части.
Темы наших разговоров: заметили ли вы, какой взгляд бросил король на мадам такую-то, когда она имела неловкость сесть на место, предназначенное для герцогини?
Кто займет вакансию, которая образовалась после смерти герцога такого-то? Если принцесса Ганноверская будет приглашена ко двору, что ей будет подано, стул или кресло?..»
Было бы наивно полагать, что обычай пустой салонной болтовни умер в тот момент, когда в разгар Французской революции нож гильотины упал на затылок Луи XVI. Бессодержательный разговор ни о чем, возведенный в ранг своеобразного «искусства», дожил и до наших дней.
Легко понять удивление горечь тех, кто привык ценить свое время и свое слово, при виде людей, не умеющих ценить ни того, ни другого. Однажды во время пребывания Горького в Германии руководство тогдашней социал-демократии устроило прием в честь великого русского писателя.
Один из присутствующих вспоминает следующий связанный с этим эпизод.
«За ужином перед Горьким за большим обеденным столом сидела старушка, жена Бебеля, и оживленно разговаривала о чем- то с толстым и равнодушным Зингером.
Горький спросил меня, о чем они говорят, а в это время жена Бебеля рассказывала Зингеру о том, как теперь дороги цыплята, что ее Август ничего другого, кроме цыплят, кушать не может, и как сегодня ей посчастливилось купить пару цыплят очень хороших и очень дешево.
Услышав тему их разговора, Горький даже крякнул от удивления и громко вздохнул…»
Конечно, Горького удивила не только ничтожность, мелочность темы, составлявшей предмет разговора. Очевидно, не меньше его должно было озадачить другое — как можно вообще делать предметом беседы вопрос, не представляющий интереса ни для кого, кроме самого говорящего.
И действительно, мало кому доставляет радости разговор о вещах, его совершенно не интересующих. Конечно, можно более или менее сносно поддерживать любую беседу, но только, когда речь зайдет о вещах, действительно вам близких, вы почувствуете настоящий интерес к тому, о чем говорится.
И, пожалуй, мы не можем упрекнуть себя в этом. Недаром еще Левушка Пушкин отмечал эту черту своего великого брата. По его словам, «редко можно встретить человека, который бы объяснялся так вяло и так несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его. Но он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чем-либо близком его душе».
Как-то нью-йоркская телефонная компания провела интересный эксперимент. Дирекция ее решила выяснить, какое слово произносят люди чаще всего. С этой целью было прослушано 500 телефонных разговоров. Какое же слово чаще всего звучало в телефонной трубке? Слово «я». Оно было произнесено З 990 раз!
Ссылаясь на этот эксперимент, буржуазные социологи говорят об удручающем эгоизме и эгоцентризме американского общества. Мы не будем спорить с их выводами. Во всяком случае, наблюдение это напоминает забытое высказывание Дизраэли:
«Говорите с человеком о нем самом, и он готов будет слушать вас чагами».
Значительно более серьезную мысль, хоть и в несколько парадоксальной форме, высказал две тысячи лет назад римский поэт Публиций Сир.
«Люди бывают интересны нам», — сказал он, — когда мы видим, что они интересуются нами».
Естественно, что нам особенно приятен и интересен собеседник, когда оказывается, что ему небезразличны наши дела, наши интересы и мы сами. Именно душевная близость между людьми предполагает взаимный интерес друг к другу, взаимное внимание.
Весьма искренен был в своем интересе к людям и такой знаток человеческих душ, как М, Горький. Писательница Л. Сейфуллина рассказывала, что он владел искусством заставлять людей говорить о себе.
«Это он умел делать с каким-то родственным любопытством к судьбе человека, к его делам и устремлениям».
Именно в силу высокой своей человечности Горький в разговоре исходил не из того, что могло бы казаться важным и интересным лично ему, думал прежде всего о других, «умел найти ту тему, которая могла увлечь собеседника».
Поэтому «разговор с Горьким, — писал Лев Никулин, — был одинаково интересен для ученого и для рабочего, для писателя, артиста, художника и для подростка».
Интересно, что, в совершенстве владея искусством беседы, Горький с большой теплотой и радостью подмечал эту черту у других… В своих «Литературных портретах» он рассказывает, как однажды Чехова посетили три пышно одетые дамы, которые пытались начать некий «высокоинтеллектуальный» разговор.
— Антон Павлович! А как вы думаете, чем кончится война? Чехов покашлял, подумал и мягко ответил:
— Вероятно, миром…
— Ну да, конечно! Но кто же победит? Греки или Турки?
— А кого вы больше любите — греков или турок? — спросила другая.
Беспредметный и томительный для всех разговор продолжался еще какое-то время, пока Чехов сам не перестроил его, заведя речь о вещах, более простых и близких его собеседницам.
— Я люблю мармелад, — неожиданно сказал он. — А вы — любите?
— Очень! — оживленно воскликнула дама.
— Он такой ароматный! — солидно подтвердила другая.
И все три оживленно и с облегчением заговорили о мармеладе, очень довольные тем, что не нужно напрягать ум и притворяться серьезно заинтересованными высокими международными проблемами, о которых до этой минуты они и не помышляли.
— Вы славно беседовали! — заметил Антону Павловичу Горький, когда они ушли. Чехов рассмеялся:
— Нужно, чтоб каждый человек говорил своим языком…
«Другой раз, — рассказывает Горький, — я застал у него молодого, красивенького товарища прокурора. Он стоял перед Чеховым и, потряхивая кудрявой головой, бойко говорил:
— Рассказом «Злоумышленник» вы, Антон Павлович, ставите передо мной крайне сложный вопрос. Если я признаю в Денисе Григорьеве наличность злой воли, действовавшей сознательно, я должен без оговорок упечь Дениса в тюрьму, как этого требуют интересы общества.
— Но он дикарь, он не сознавал преступности деяния, мне его жалко! Если же я отнесусь к нему как к субъекту, действовавшему без разумения, и поддамся чувству сострадания, чем я гарантирую общество, что Денис вновь не отвинтит гайки на рельсах и не устроит крушения? Вот вопрос! Как же быть?
Он замолчал, откинул корпус назад и уставился в лицо Антону Павловичу испытующим взглядом. Мундирчик на нем был новенький, и пуговицы на груди блестели так же самоуверенно и тупо, как глазки на чистеньком личике юного ревнителя правосудия.
— Нет, уважаемый Антон Павлович, — вопрос, поставленный вами, может быть разрешен только в интересах общества, жизнь и собственность которого я призван охранять. Денис — дикарь, да, но он — преступник, — вот истина!
— Вам нравится граммофон? — вдруг ласково спросил Антон Павлович.
— О да! Очень! Изумительное изобретение! — живо отозвался юноша.
— А я терпеть не могу граммофонов! — грустно сознался Антон Павлович.
— Почему?
— Да они же говорят и поют, ничего не чувствуя. И все у них карикатурно выходит, мертво… А фотографией вы не занимаетесь?
Оказалось, что юрист — страстный поклонник фотографии: он тотчас же с увлечением заговорил о ней, совершенно не интересуясь граммофоном, несмотря на свое сходство с этим «изумительным изобретением», тонко и верно подмеченное Чеховым.
Снова я видел, как из мундира выглянул живой и довольно забавный человечек».
Так, направив разговор на темы, интересные для его собеседников, Чехов умел помочь человеку снова стать самим собой.
Многие люди великого ума и доброго сердца владели этим ключиком, который заставлял других раскрываться перед ними.
Суметь повернуть разговор так, чтобы он пошел по руслу, интересному для обоих собеседников, — в этом и заключается великое искусство беседы, искусство общения людьми. И поэтому, если вы действительно уважаете человека и прежде всего думаете о нем, а не о себе, вы, конечно, постараетесь чтобы разговор велся о вещах, важных и близких каждому.
Не исключено, что, когда первые разумные существа с других планет попадут на Землю, многие наши обычаи и привычки покажутся им весьма странными.
С каких позиций здравого смысла, например, можно объяснить тот факт, что мы обращаемся к одному человеку, как к нескольким:
— Скажите, пожалуйста, который час?
Условность такого множественного обращения для нас давно уже притупилась. Так же мало удивления вызывают у нас случаи, когда один человек называет себя «мы»: «нам кажется», «по нашему мнению» и т. п. Сможете ли вы объяснить марсианину, какой логикой руководствуется здесь человеческое восприятие?
Частные вопросы
Впервые в России обращаться со своими подданными на «вы» стал Петр I. С тех пор, как новое обращение прижилось в России, «ты» и «вы» превратились в своего рода индикатор, отражавший общественное положение человека.
Особенно соблюдалось это различие во всевозможных административных и судебных учреждениях. Ни одному чиновнику в царской России не могло бы прийти в голову обратиться к бедному или незнатному посетителю на «вы».
Однако, когда нужно было подчеркнуть дистанцию, «ты» могло быть сказано и дворянину. «Меня ввели в кабинет императора, который сказал мне:
— Здравствуй, Пушкин…» — вспоминал поэт.
Такой же социальный смысл вкладывался в обращение и в других языках. Вот почему, желая покончить с общественным неравенством, французская революция пыталась ввести всеобщее «ты».
Некоторые языки имеют специальные грамматические формы даже особые личные местоимения для выражения уважения или пренебрежения. Так, в языке бенгали, кроме простого «я», существует еще и местоимение «я униженное» со значением «я ничтожный, я жалкий».
Кроме «ты», с которым обращаются к равному, в бенгали есть другое «ты» в значении русского «вы» — «ты уважительное» и еще одно «ты» — «ты презрительное, пренебрежительное»!
Эти личные местоимения существуют специально для общения с «низшими» — со слугами, нищими и др. Обратиться к такому человеку в иной форме, кроме «ты ничтожное», значит, поступить донельзя странно. Так же странно, как выглядел бы, например, в наших глазах поступок человека, который для того, чтобы спросить у прохожего, который час, опускался бы перед ним на колени.
Особой формой вежливости в некоторых языках является обращение к человеку в третьем лице:
— Пан понимает по-польски?
То же самое во французском:
— Месье едет в Марсель?
А в старой прусской армии к старшему вообще было допустимо обращение только в третьем лице.
Спутник разговора — жест
Сколько существует речь, столько, очевидно, существует и спутник разговора — жест. А по мнению некоторых исследователей, жест даже предшествовал появлению речи.
Энергичный, красивый жест, который подчеркивает какую-то особенно важную мысль, никогда не может быть помехой речи оратора. Иное дело, когда во время беседы руки пускаются в ход для того, чтобы привлечь внимание собеседника.
Не о таком ли бестактном человеке писал Плутарх:
«Он ухватит вас за край одежды или коснется вашей бороды или же будет похлопывать вас по плечу так, что оно приблизится к ребрам».
Принято считать, что указывать на кого-нибудь или что-нибудь одним пальцем неприлично. А сделать это пятью пальцами, то есть вытянутой ладонью, у некоторых народов почему-то считается вполне приличным. Почему?
Едва ли кто-нибудь сможет ответить на этот вопрос. Точно так же неизвестно, почему в Центральной Африке на человека указывают вытянутой рукою ладонью вверх, а на зверя — обязательно ладонью вниз.
Интересно, что на вождя полагается указывать только ладонью вниз, что должно означать «большой, страшный зверь». Указать на вождя тем же жестом, что и на обыкновенного человека, значит, безмерно оскорбить его.
Один из самых запутанных вопросов этикета — куда смотреть во время разговора. По старой китайской традиции, во время беседы младший должен посмотреть в глаза старшего дважды: в момент прихода и прощаясь. В ходе разговора ему надлежит смотреть только в грудь старшего.
Кстати, в старой Корее и Китае во время разговора со старшим полагалось обязательно снимать очки. Не сделать этого значило бы вести себя нагло.
Классический японский этикет предписывал отвернуться или вообще стать спиной к чужестранцу, идущему по улице. Непосвященному такое поведение может показаться невежливым, японцы же объясняют этот обычай нежеланием оскорбить незнакомого человека назойливым взглядом.
В Европе, однако, бытовало совершенно противоположное представление о манере выражать почтительность в разговоре со старшим.
В средние века в Англии, например, считалось, что, беседуя, следует смотреть вышестоящему прямо в лицо. Этой точки зрения придерживался и Эразм Роттердамский, автор «Похвального слова глупости», написавший, кроме этой великой сатиры, книгу по этикету.
Однако, само собой разумеется, манера «пялить глаза» никогда не была признаком хорошего тона. Если кто-нибудь привлекает ваше внимание, этого еще недостаточно, чтобы в упор разглядывать его, не думая о том, что самому объекту вашего любопытства может быть и обидна, и неприятна такая назойливость.
«Шел я ночью по Аничкову мосту, — вспоминал Горький, — меня обогнали двое людей… и один из них, заглянув в лицо мое, испуганно сказал вполголоса товарищу:
— Гляди, Горький!
Тот остановился, внимательно осмотрел меня с ног до головы и, пропустив мимо себя, сказал с восторгом:
— Эх, дьявол! В резиновых калошах ходит!»
Одним из первых морально-этических кодексов, которые создало человечество, являются написанные в древней Индии «Законы Ману».
«Он не должен отвечать или разговаривать со своим наставником лежа на кровати, — читаем мы в одном из пунктов «Законов», — сидя во время еды, стоя далеко, с лицом, обращенным в сторону. Он должен делать это, поднимаясь, если его наставник сидит…»
Еще в древности считалось, что когда из двух разговаривающих один сидит, а другой стоит, то сидящий является старшим и более уважаемым. Этим приемом, подчеркивающим неравенство сторон, не раз пользовались политические деятели.
Как мы знаем, Юлий Цезарь был убит. Но мысль об убийстве и заговоре созрела задолго до той минуты, когда Цезарь упал под кинжалами убийц. Об эпизоде, послужившем одним из толчков к заговору, рассказывает Плутарх.
«Как-то раз в сенате ему были декретированы какие-то чрезвычайные почести. Цезарь сидел, когда к нему подошли консулы и преторы вместе с сенатом в полном составе. Он не поднялся со своего места, а обратился к ним, как к каким-нибудь частным лицам…»
Не только члены сената, но и все присутствовавшие были глубоко оскорблены этим жестом Цезаря.
«Передают, — продолжает Плутарх, — что он хотел вначале встать, что и естественно, перед сенатом, но его удержал один из друзей или, вернее, льстецов, Корнелий Кальб, который сказал:
— Разве ты не помнишь, что ты Цезарь? Неужели ты не потребуешь, чтобы тебе оказывали почести, как стоящему выше их?»
Вскоре Цезарь понял, какую ошибку он совершил, и даже пытался как-то исправить ее. Но было уже поздно.
Когда после поражения Германии император Наполеон принимал в Эрфурте великого немецкого поэта Гёте, он даже не пригласил Гёте сесть. Старому поэту пришлось разговаривать с императором стоя. И вот спустя время мы с вами узнали об этом эпизоде. Прибавило ли это нашего уважения к прославленному полководцу? Нет, напротив.
Наше уважение вызывают совершенно иные качества: предупредительность, внимание, которое человек, кем бы он ни был, оказывает окружающим.
Слово и человек
Человек, владеющий собой, никогда не позволит себе на брань ответить бранью. Обычно он находит другие и, кстати, более действенные формы ответа.
Стефан Цвейг описывает такой случай:
«Как-то Наполеон в присутствии всего двора накричал на Талейрана, бросая ему в лицо самые низкие ругательства, называя его вором, клятвопреступником и изменником, человеком, способным за деньги продать собственного отца.
Талейран, ветеран революции, хитрый царедворец и первый дипломат Франции, неподвижен, он стоит с высокомерным видом и, кажется, не слышит всей этой брани.
Когда Наполеон замолчал, Талейран, по-прежнему ничего не говоря, хромая, прошел по гладкому паркету в переднюю, где бросает одну убийственную фразу, которая бьет гораздо больнее, чем все тирады Наполеона. Он говорит:
— Как жаль, что такой великий человек так дурно воспитан, — и, набросив плащ, уходит из дворца».
Плутарх рассказывает, что однажды какой-то низкий и распущенный человек целый день бранил и поносил Перикла, но тот не обращал на него ни малейшего внимания, продолжая делать свои дела. Вечером, когда уже стемнело, Перикл приказал рабу с горящим светильником проводить этого человека до его дома.
Этот жест, как и одна-единственная фраза, сказанная Талейраном, оказался сильнее целого каскада оскорблений. Оружие перебранки отнюдь не самое лучшее, да и владеть им — мало чести. Вот почему нередко задача заключается именно в том, чтобы не позволить навязать себе подобное «оружие».
Бывают, однако, такие обстоятельства, когда промолчать — значит поступить трусливо и подло. Речь идет о случаях, когда в вашем присутствии оскорбляют или плохо говорят о человеке, которого вы уважаете, или о чем-то, что для вас свято.
Промолчать в такой ситуации — значит предать человека или идею.
В 1908 году в Варшавскую тюрьму был заключен Дзержинский. Однажды он услышал, как жандарм оскорбляет женщину, политическую заключенную. Казалось, в ту минуту за нее некому было вступиться: друзья за решеткой, она во власти врагов.
Но Дзержинский сумел сделать это. Он принялся громко стучать в дверь своей камеры, а когда жандарм подошел, он, узник, жестоко отчитал его за грубость.
Умение спорить и не спорить
— Мне следовало бы вас повесить! — в бешенстве воскликнул Наполеон, завершая этой фразой один из своих бурных разговоров с министром Фуше.
Как отнесся к этому предложению сам Фуше? Стал спорить говорить, что его не нужно вешать? Нет. Единственное, на что он осмелился, это почтительно заметить:
— Я не разделяю мнения вашего величества!
Среди людей более или менее равного социального положения нетерпимость к чужому мнению часто становилась поводом не только ссоры, но и дуэли.
Феодально-сословные понятия о чести были таковы, что любой пустяк, малейшее расхождение во взглядах толкали спорящих к барьеру. Причем нередко самые достойные и разумные люди готовы были скорее подставить свою грудь под пули, чем высказать уважение к мнению другого или признать собственную неправоту.
Нетерпимость к мнению другого воспринималась чуть ли не как средство охранить непререкаемость своего авторитета, соблюсти собственное достоинство.
Один из разговоров Бисмарка с австрийским министром-президентом Рехбергом кончился тем, что Бисмарк в ярости, вскочив на ноги, воскликнул:
— Не можем же мы решать дипломатические вопросы наших государств в Богенгеймском лесу с пистолетами в руках!
— Но мы можем тотчас поехать, я готов немедленно драться.
— Зачем нам ехать? — с холодной яростью возразил Бисмарк.
— Здесь в саду есть достаточно места, дело может быть сделано в четверть часа.
Задумывались ли вы когда-нибудь, почему дурака считают дураком? Г. Флобер дал блестящее определение этого понятия.
«Дурак, — иронизировал он, — это всякий инакомыслящий».
И действительно, каждый обыватель совершенно бесповоротно убежден, что любой, кто придерживается мнения, противоположного его собственному, тот непременно глупец, дурак, человек, чья точка зрения недостойна ни малейшего уважения.
Ньютону принадлежит фраза:
«Только большое знание приближает к Богу, малое знание лишь отдаляет от него».
И действительно, только человек, обладающий обширными познаниями, может понимать всю их относительность. Дилетанту же, верхогляду кажется, что он знает все. Вот почему он всегда считает себя безусловно правым.
Вот почему люди по-настоящему широкого кругозора и большой культуры, как правило, с вниманием и уважением относятся к точке зрения другого. Даже когда она расходится с их собственной.
Когда человек ошибается, можно по-разному указать на его ошибку. Можно сделать это максимально тактично, можно сделать это так, что мера горечи обиды намного превысит меру пользы.
Всякий раз, когда мы поступаем с человеком грубо или бестактно, это роняет в душу его семена такой же грубости и бестактности.
И, наоборот. Вот Короленко читает рукопись молодого Горького. Впрочем, даже еще и не Горького, безвестного Алексея Пешкова.
— Тут у вас написано «зизгаг», — заметил Короленко, — очевидно, это описка, такого слона нет, есть «зигзаг». «Маленькая пауза перед словом «описка», — вспоминал позднее М. Горький, — дала мне понять, что В. Г. Короленко — человек умеющий щадить самолюбие ближнего».
Когда Короленко нашел еще несколько таких же «описок», Горький мучительно покраснел. Заметив, как это ему неприятно, Короленко тут же, чтобы смягчить неловкость, стал рассказывать о грамматических ошибках Глеба Успенского. «Это было великодушно», — вспоминал потом Горький.
Оставил ли этот эпизод след в сердце молодого Горького? Прошли годы: провинциальный юноша, робко переступивший некогда порог кабинета Короленко, превратился в писателя с мировым именем.
В двадцатых годах Горький большое внимание уделял издательскому делу. В то время «Всемирная литература» издавала собрание сочинений О. Уайльда с вступительным очерком Корнея Чуковского.
Прочтя очерк, М. Горький направил автору детальное письмо, в котором, в частности, писал:
«Извиняюсь за то, что позволил себе исправить некоторые описки в тексте статьи».
«Замечательная в этой редакции ее деликатность, — много лет спустя писал К. Чуковский. — Выправив в тексте статьи ее стилистические и всякие другие погрешности, он извинялся, что «позволил себе исправить» некоторые допущенные мною описки. Описками он назвал их опять-таки силу своей деликатности: то были не описки, а ошибки».
Естественно, человек легче принимает критику в свой адрес, когда она делается в товарищеском, благожелательном тоне. И наоборот, самые справедливые замечания, сделанные бестактно, оскорбительной, обидной манере, чаще всего способны вызвать только упорство и ожесточение. Об этом нужно помнить.
Доброе слово
— Решил ли я ее? — спросил белый охотник проводника-туземца во время охоты на антилопу.
— Да, — отвечает тот, — пуля попала ей прямо сердце!
— Но ведь она убежала!
— Да, убежала.
— Зачем же ты говоришь неправду, что я попал?
— Но вы же мой хозяин, и я думал, что вам будет неприятно, если я скажу, что вы все время стреляете мимо.
Этот диалог приводит в своих записках путешественник и географ Д. Ливингстон. Как мы видим, по крайней мере один из участников этой беседы понял ту примитивную истину, что каждый человек любит, когда ему говорят приятные вещи.
Еще древние заметили, как легко откликаются на лесть простодушные женские сердца.
«Если ты желаешь надолго сохранить любовь своей подруги, — иронически советовал Овидий, — если она одета в кирский пурпур, восторгайся этой материей.
Сошьет ли она себе платье из ткани острова Косе, скажи, что такое платье идет ей великолепно. Если она наденет зимнюю шубу, хвали меха.
Если она, причесавшись, спустила волосы на лоб, скажи, что тебе нравится подобная прическа. Если она завита, воскликни:
— О, чудная завивка!
Словом, восхваляй все и выражай свое восхищение дрожащим голосом».
Видео: Цитаты и афоризмы о ЛЮБВИ великих мыслителей
Японский бытовой этикет специально предусматривает, чтобы гость говорил хозяину приятные пещи. Чтобы облегчить ему эту задачу, хозяйка принимается обычно весьма пренебрежительно говорить о том, что она подала на стол.
Исполненный уважения гость горячо возражает ей. Тогда сам хозяин начинает так же пренебрежительно говорить о хозяйских или кулинарных способностях своей жены или даже об уме и способностях своего сына.
Вежливый гость должен не соглашаться с этим. Это тот единственный случай, когда он может даже вступить спор с хозяином, не рискуя обидеть его.
Все эти формы «говорения приятных вещей»: и обнаженная придворная лесть, и комплименты дамам, и даже некоторые национальные правила бытового этикета — имеют в своей основе нечто общее, что объединяет их.
Этим общим является неискренность. Точнее, искренность не является обязательным условием того, что говорится. С величайшей иронией писал об этом Г. Филдинг:
«Нам всегда особенно нравится лесть, когда она касается качеств, которых нам недостает. Скажите дураку, что он очень умный, и плуту, что он честнейший человек на свете, и они заключат вас в свои объятия».
Лесть всегда была оружием слабого, поэтому льстящий расписывается тем самым в собственной никчемности и бессилии. Точно так же только человек, не способный личными качествами привлечь внимание и расположение женщин, вынужден покупать его готовым набором дешевых комплиментов.
И только не очень умная женщина может не видеть унижающей ее фальши подобных восклицаний. А какая безмерная приниженность, сколь полная утрата человеческого достоинства могла породить такое жизненное кредо, как молчалинское: «Угождать всем людям без изъятья»!
Ясно, что эти нормы взаимной неискренности не имеют ничего общего с истинным уважением людей друг к другу. Между лживой лестью и добрым словом, искренне сказанным человеку, лежит пропасть.
По одну сторону этой пропасти мы увидим Молчалина, увидим сверкающую позументами толпу угодливых придворных, кавалеров, лживыми голосами расточающих привычные комплименты.
В этой пестрой компании мы без труда различим и людей в современных костюмах. Это подхалимы, вечные объекты всесокрушающего меча сатириков. Но все это по ту сторону черты. А по другую? По другую — Доброе Слово.
Ялта. Поздний летний вечер. На веранде за столом сидит человек и что-то пишет. Пройдет всего несколько лет, и на наружной стене этого дома появится мемориальная доска: «ЗДЕСЬ ЖИЛ А. П. ЧЕХОВ».
Но сейчас доски еще нет. Чехов еще жив. Густые, темно-фиолетовые чернила в свете керосиновой лампы кажутся черными.
«Сим извещаю Вас, — пишет Чехов, — что Вашу повесть читал Л. Н. Толстой, и что она ему очень понравилась».
Куприн отмечал в своих воспоминаниях, что Чехов никогда не упускал случая сообщить человеку приятное для него известие. Непримиримый ко всякой лжи и фальши, Чехов всегда был искренним в этом проявлении внимания к человеку.
— Вот еще что, — просил он как-то одного из своих ялтинских друзей, — сегодня приехала сюда артистка Медведева. Очень добрая старушка. Она уже давно не играет, начинают ее забывать. Напишите в «Крымском вестнике» маленькую заметку, что «в Ялту приехала заслуженная артистка императорских театров Медведева».
Пожалуйста, вам это ничего не стоит. А старушке это польстит. Ей будет приятно убедиться, что ее знают и не забывают.
Как-то Маяковский прочел в «Комсомольской правде» стихи М. Голодного. Стихи понравились ему, и он послал поэту телеграмму, в которой поздравил его с удачей.
В другом случае Маяковскому попалось стихотворение «Пирушка» Михаила Светлова. И снова он не успокоился, пока лично не позвонил Светлову и не сказал, как понравилось ему это стихотворение.
Можно было бы привести много подобных фактов из жизни поэта. Это не просто цепь эпизодов, это последовательная линия поведения. Маяковский поступал так потому, что знал, как много радости приносит человеку заслуженная похвала, и старался не лишать людей этой радости.
Но дело не только в том, чтобы сделать кому-то приятное. Иногда доброго слова, сказанного человеку вовремя, в нелегкую для него минуту, оказывается достаточным, чтобы изменить всю его судьбу. Ибо велика сила слова.
В прошлом веке по улицам Лондона скитался бедно одетый подросток. Его звали Чарлз. Отец его был в долговой тюрьме, а сам он с детства познал, что такое голод. С большим трудом юноше удалось получить работу. Целый день до поздней ночи Чарлз наклеивал этикетки на банки с гуталином.
Но поздно ночью, а иногда по праздникам, тайком, он писал рассказы. Первую свою рукопись он отправил в журнал по почте, потому что боялся, что над ним будут смеяться. Ответа долго не было, потом пришел отказ. Один за другим были отвергнуты все его рассказы.
Но в конце концов настал день, когда первое его произведение было принято. Правда, он не получил за него ни пенни, но издатель сказал мальчику несколько ласковых, ободряющих слов. Он сказал ему то хорошее, что могло быть сказано о его рассказе, не более. А мальчик стоял потом на улице и плакал, вспоминая эти слова.
Может, не скажи ему издатель этого, ничто больше не толкнуло бы Чарлза снова взяться за перо. И тогда для нас с вами не существовало бы писателя по имени Чарлз Диккенс.
Даже когда мы бываем не в силах помочь человеку, ничто не может быть ему так дорого, как несколько искренних, ободряющих слов, слов участия. Правда, этому невозможно научиться специально, как нельзя научиться иметь доброе сердце.
В мае 1908 года Дзержинский находился в заключении в одиночной камере. Стальные решетки и наглухо запертые двери отделяли его от свободы. В этот весенний вечер Дзержинскому было особенно тоскливо. Ловя последний свет уходящего дня, он придвинулся с книгой к самому окну.
Вдруг снаружи послышались шаги. Это был часовой. Незнакомый человек в солдатской шинели прильнул к пыльному зарешеченному окну:
— Скучно вам? Заперли и держат?
Казалось бы, небольшой эпизод, было сказано всего несколько слов. Но как дороги, как бесконечно дороги были они Дзержинскому в ту минуту! Дзержинский писал потом, что эти несколько слов вызвали у него «целую волну чувств и мыслей».
Надолго западает нам в память доброе слово, многие годы мы носим его в своем сердце. Почему же мы в нашей повседневной жизни бываем так предельно скупы на доброе слово? Неужели наши друзья, люди, которые окружают нас, не заслуживают этого?
Читая эти строки, задумайтесь на минуту. Вспомните о ваших знакомых, ваших друзьях, о всем хорошем, что вы знаете о них и цените в них. А теперь скажите: часто ли слышали они от вас то доброе, что вы о них думаете?
Не скупитесь на доброе слово! Оно дорого людям.
Кандидат исторических наук А Горбовский
Видео: Белый лебедь и кормим лебедей
Аналитика и мышление
Как можно использовать язык тела при общении с другими людьми
Гало-эффект или эффект ореола
