Наборщики ушли из типографии раньше обыкновенного, потому что наступал Новый год. В типографии оставался один старичок метранпаж (руководитель группы наборщиков, верставший страницы издания), который долго возился у своей конторки, приводя в порядок разные бумаги. Ему тоже нужно было уходить домой, но он по обыкновенно медлил, кряхтел и долго ворчал себе под нос:
— Удивительно, чему радуются люди… Новый год… Новый год. С Новым годом! Год-то новый, а работа остается старая… Тоже, придумают люди. Их-хо-хо!..
Когда стол был прибран, старик обошел всю типографию. Машины стояли неподвижно, в кассе было тихо, пахло типографской краской и мокрой бумагой.
— Кажется, теперь все в порядке, — говорил он, оглядывая всю типографию в последний раз.
Старик дошел до передней, постоял на пороге и еще раз оглянулся. В передней, на деревянной лавочке, мирно похрапывал сторож Андреич, обладавший счастливою способностью спать сколько и когда угодно.
Метранпаж его разбудил.
— Ты у меня смотри, чтобы все было в порядке, — говорил он, надевая старенькое, как сам он, пальто.
— Уж, кажется, стараемся, Павел Иванович, — ответил Андреич, зевая так, что челюсти хрустнули.
— Вот как стараемся — и день и ночь. Прямо сказать умереть некогда.
— Смотри, бока не пролежи. Хлопнула дверь за метранпажем. Андреич еще раз зевнул, поворчал и повалился на свою лавочку, как зарезанный.
В типографии огни были потушены и только падал мутными полосами свет через запыленные, грязные окна, какие бывают только в типографиях.
Несколько времени стояла мертвая тишина. Потом где-то под полом тихонько заскребла мышь. Убедившись, что все ушли, она вылезла в переднюю и торопливо принялась подбирать крошки, который оставались каждый день от завтрака Андреича — это было единственное пропитание целой мышиной семьи.
Не есть же типографскую краску или бумагу. Мышка была чрезвычайно довольна, что сегодня никого в типографии нет, и она может свободно разгуливать по всем комнатам.
Но когда она торопливо пробегала мимо кассы наборщиков, где лежали отдельные буквы, послышался тоненький — тоненький голосок: я… я… я…
Мышка даже оторопела, когда в ответ из всех отделений кассы послышались всевозможные голоса.
— Э-э-э!..
— А-а-а!..
— О-о-о!..
— И-и-и, — заикала одна буква, напрасно стараясь что-нибудь выговорить.
— И — и — и.
Поднялся настоящий гвалт (крик, шум). Всех покрывал голос одной буквы, которая гудела как фабричный свисток.
— У-ууууу…
— Господа, это невозможно, — старалась перекричать всех буква Я. — Будем говорить по порядку, а то никто ничего не поймет.
Всех проворнее оказалась буква X, которая начала перебегать из одного отделения кассы в другое, при чем получились самые странные слова:
— Ах!.. Эх!.. Ох!.. Ух!..
Закончилось это прыганье сначала тоненьким смехом: хи-хи-хи, а потом уже настоящим хохотом:
— Ха-ха-ха!.. Ох-хо-хо!..
Вообще, эта буква оказалась очень веселой, что обидело немного остальных, лежащих тихо и смирно. Ф — перебежало к соседу У, и вместе они заворчали:
— Фу-фу-фу!
— Над чем здесь смеяться! Кажется, ничего еще смешного нет… Фу-фу!
Все буквы как-то разом повыскакивали из своих касс и подняли уже настоящий гвалт. Они прыгали, кувыркались и обнимались друг с другом. В самой середине комнаты — завязался горячий спор.
— Да, да, да!.. — кричали, обнявшись, Д и А.
— Нет, нет, нет! — еще громче кричали четыре буквы, из которых состояло это слово.
В кассе оставались только две буквы, о которых как-то все позабыли: толстая и жирная Ё и тощая, костлявая Ѵ (ижица). Они так редко употреблялись в наборе, что, кажется, совсем отвыкли двигаться, особенно Ижица. Ё еще иногда тревожили, и она очень сердилась, что ее беспокоят.
— И для чего только меня, старуху, мучат, — ворчала она, попадая в набор. Есть у вас ферт – Ф, ну и пусть его за меня послужить… Ему, франту, это все равно, да и ноги у него длинные.
Когда буквы уж очень расшумелись, из кассы послышалась строгая команда:
— Раз! Два! Три!.. Кто тут шумит? Мы не любим беспорядка…
— По местам марш!..
— Где? Что? Как? Почему? — спрашивал вопросительный знак, выглядывая из кассы.
— Почему? Где? Как? Что?
— Удивительно! — ответил ему знак восклицательный.
— Я уже давно смотрю, слушаю и удивляюсь… Да, удивительно!
За этими поднялись и все знаки препинания, при чем бойчее других оказалась кривобокая запятая. Она так и бросилась в самую средину шумевших букв и тоже кричала другим знакам препинания:
— Братцы, сюда скорее… Точка, ты вставай в самом конце, у дверей, а двоеточие встанет посредине. Вот и будет порядок.
Появление знаков препинания заставило всех притихнуть. С этими господами шутки вообще плохи — не то, что свинцовые буквы, и люди часто не могут с ними справиться — маленькие, школьные люди.
Знаки препинания быстро водворили порядок, и все буквы соединились в разные слова. Раньше всякий кричал, что хотел, а теперь послышались уже понятные слова и целые связные речи.
— Ну, вот теперь будет всем хорошо, — уверяла запятая, помогая Ё занять ее место. — Можно будет и поговорить…
— Что же, хорошо и поговорить, — согласились все. – Мы целый год работаем без устали… Швыряют, швыряют нас из набора в набор. Намазывают этой отвратительной, черной краской, давят под машиной, — самая каторжная жизнь!
— Я больше всего не люблю этой типографской краски, — ворчала Ё, — помилуйте, возьмут и прямо всю физиономию вымажут. Желала бы я видеть, что было бы, если бы нашему метранпажу раскрасить так лицо.
— И… и… и я терпеть… и… не могу! — заикаясь соглашалась буква И. — И… и… это и… невежливо!..
— Позвольте, господа, — послышался хриплый голос из того отделения, где стояли типографские машины.
— Эка беда, что намажут типографской краской: намазали, а бумага все и вытерла. А вот вы бы попробовали повертеться, как я. Вертишься, вертишься, просто голова закружится.
— Это пустяки — вертеться, — скромно заявила бумага, лежавшая в углу стопой. — А вот хуже всего, когда вы такая белая-белая бумага, как снег, и вдруг вас запачкают какими-то дурацкими каракулями. Всю запачкают…
— Нет, уж кому скверно, так это мне, — заявил поршень из машины. — Уж я бегаю, бегаю, бегаю, бегаю… просто до тошноты бегаю. Если не я, так вы бы все, как мертвые мухи, лежали. Я один за всех работаю… да!..
— Нет, уж позвольте, господа! — вступилась буква А, с гордостью отставляя одну ногу вперед. — Не спорю, вы, конечно, работаете, и много работаете, — и поршень, и колесо, и все другие части машины. Если хотите, и бумага ведь тоже работаешь, так как ее тоже давят.
— Да… Но дело все-таки в нас, в буквах.
— Да, да, да!.. — хором грянули все буквы.
— Конечно, разные есть буквы, — продолжала буква А. — Например, «а» во всей кассе одна, а «е» целых три…
— Позвольте, обиделась буква «Ѣ». — Я тоже «е», если хотите, но «е» самое строгое. И все-таки меня любят… Один мальчик даже слово сметана написал через ѣ, потому что, как он объяснил, сметана через ѣ будет вкуснее.
— Ну, это ваши семейные дела, — уговаривала А расходившееся «Ѣ».
— Дело не в этом, господа… Конечно, нас смазывают краской и порядочно — таки давят в машинах, а все-таки, говоря откровенно, вся суть в нас. Я совсем не желаю хвастаться… Мы, конечно, чернорабочие и на вид бываем иногда очень неказисты, и, говоря между нами, наборщики могли бы обращаться с нами повежливее.
— Вот это мило, когда ржаная каша сама себя начнет хвалить, — ворчал поршень. — А главное скромно. Скажите, пожалуйста, вся суть в каких-то каракулях…
Моховое колесо обиженно молчало. Кажется, достаточно оно передавило этих свинцовых хвастунов! Другие части машин также слушали с молчаливым презрением.
Спрятавшаяся в своей норке мышка слышала все эти споры и решила вставить свое слово…
— Господа, позвольте, я объясню все… Ведь я живу, главным образом, по ночам и знаю то, чего никто другой не знает…
О, когда одна половина мира спит, другая работает усиленно… Да, ночная тишина создала величайшие мысли, который вы разносите, но всему миру, и поэтому нет силы больше, чем ваша. Вы — величайшая и самая победоносная из всех армий, которые когда-нибудь существовали. Да здравствует черная армия букв! Ура!..
Когда, на другое утро, сторож Андреич подметал полы по всей типографии, все буквы смирнехонько лежали по своим местам. На полу валялась одна «Ф».
Бедняга, благодаря своей толщине, не успела прыгнуть в кассу вместе с другими.
— Тоже, буква называется, — ворчал Андреич, поднимая ее с полу.
— Ну, полезай на свое место, глупая! Вот ужо Павел-то Иванович придет, он всех вас разберет в лучшем виде…
Димитрий Наркисович
Видео: Загадка, кто разбил банку с вареньем
Сказка — дочь сказки Правда
