Настал вечер сочельника. На темном небе мерцали серебряными искорками звезды. Снег покрывал землю густой сине — белой пеленою и толстым слоем лежал на соломенной крыше убогой хижины.
Одиноко стояла хижина на дальнем краю обширных земель князей Соколиных. Над крышей хижины, одинокая старая береза свесила свои густые ветви, покрытые инеем.
У единственного крохотного окна, на скамье, сидел человек в суконном армяке и смотрел на небо и звезды. Он был еще не стар, в этот вечер ему минуло сорок лет, но в черных волосах и бороде было много седины, а на лбу и около губ легли ранние морщины.
Больше темные глаза были подняты к звездному небу, и хорошие были эти глаза, много в них светилось редкой доброты и ума недюжинного. Каждый, кто в первый раз видел эти глаза, говорил:
— Ему можно верить. Такие глаза не лгут, такие глаза все поймут.
И этого человека с детства прозвали идиотом.
Часы летели, а он все смотрел на темное небо и не замечал времени. Среди мерцавших звезд перед его глазами проносились картины пережитой жизни.
Вот он лежит в серебряной колыбели под шелковым одеялом. Кружевные занавески раздвинуты и стоить его мать, с тревогой слушая спор двух женщин чудесного вида, и она не сводить с них глаз.
Обе высокие, обе, кажется, не стоять на земле, а носятся над ней. Одна в белых одеждах и прозрачном белом покрывале, другая в ярко — пурпуровых одеждах, расшитых золотом, в сверкающем драгоценными камнями венки на голове.
У первой кроткие, глядящие в душу, светло-голубые глаза, и русые волосы кудрями падают до пояса из-под венка зелени, к которому прикреплено покрывало.
У второй — большие черные глаза, и на кого она взглянет, в душу того западет зависть иметь такие же, расшитые золотом одежды и такой же драгоценный венок.
Это были феи, и мать ребенка позвала их предсказать ему будущность. Ребенок большими, удивленными глазами смотрит на незнакомые чудесные существа. Феи спорят о том, которой из них владеть судьбой ребенка.
Голос феи в белых одеждах приятен и тих, проникает в сердце. Голос феи в пурпуре и золоте громок, властен, в нем звучит пренебрежение и насмешка над кроткими, убеждающими словами феи в белом.
— Пусть ребенок решит: кому он руки протянет, той он и будет служить целую жизнь, — сказали феи. Мать отступила от колыбельки и над ребенком наклонились обе феи, и каждая манила его к себе.
Голубые добрые глаза и милая улыбка феи в белых одеждах привлекли ребенка и он, отвернувшись от властных черных глаз и гордой улыбки феи в пурпуре и золоте, протянул руки к зеленому венку голубоглазой.
— Идиот! — злобно вырвалось у черноглазой, которая привыкла видеть, что из ста детей девяносто девять тянутся к ее золотому венцу.
Фея в белых одеждах взяла на руки мальчика, ласкала и целовала его, говоря:
— Он мой, он меня выбрал. Будешь жить по правде, милый, вступаться за обиженных, помогать людям в беде.
— И за то его прозовут идиотом, — со злым хохотом сказала фея в пурпуре и золоте и, обращаясь к матери, прибавила:
— Я не могу ничего сделать. Твой сын сам выбрал.
— Пожалей, прости, — молила мать.
— Я не властна изменить закон жизни. Свой выбор решает. Поумнеет, может выбрать меня. Я приду, когда призовет. Тогда он не будет идиотом.
И фея в пурпуре и золоте медленно отступала к окну, а фея в белом, опуская ребенка в колыбель, шептала ему:
— Не бойся, не страшно, когда злые глупцы за правду и добро прозовут идиотом.
— Не плачь, — обратилась она к горько плакавшей матери.
— Твой сын не будет несчастлив. Пока он мне верит, он жизнь свою не променяет ни на какие дары феи в пурпуре и золоте. Но мать не слушала ее. Она кинулась вслед улетавшей феи и ухватила ее за золотую бахрому пурпурной мантии с молящим криком:
— Пожалей, прости!
Но в руках у нее ничего не осталось, а за окном прозвучали насмешливо и злые слова:
— Приговор произнесен, и никто не изменит его, только он сам.
— Картина заволновалась перед глазами человека в суконном армяке, взвилась, и, среди мерцающих звезд, развернулась другая.
Вот он семилетним мальчиком с братьями и сестрами на охоте. Отец его устроил большую охоту в честь дяди, старшего в роде. Дядя лишился единственного сына и наследника и приехал выбрать себе одного из сыновей племянника. «Идиот» понравился ему.
— Рослый, сильный и смелый мальчик, — говорил дядя, — вырастет молодцем.
На охоте много народа, кто попочетнее, приглашен гостем, другие сбежались из любопытства, а много крестьян согнано поневоле. Они накануне еще в лесу разыскивали кабана и стояли цепью, чтобы не пропустить добычу, а прямо погнать ее под ружье важного гостя.
Идиот, хоть и в первый раз на охоте, смотрит не на богато разодетых охотников, не на их красивых коней под расшитыми золотом и жемчугом седлами. Он не может отвести глаз от истомленных, посинелых от холода лиц крестьян — загонщиков и думает:
«Как они иззябли! Овчинные тулупы дырявые, а лапти и онучи не греют ног.»
Он слышит, как ближе стоящий к нему загонщик говорит другому:
— Голодно, кабы поел, все не так бы холод пронимал.
Идиот достает из своей сумки кусок хлеба с мясом и кусок сладкого пирога, который няня положила ему, и дает мужику, ласково говоря:
— На, поешь.
Мужик окаменел от ужаса, что слова его были услышаны, и не двигается с места, чтобы взять лакомый кусок. Такого он не видел и по праздникам. Его впалые щеки поводит, но он отворачивает глаза от еды.
— Куда ты смотришь, идиот. Охотники и дядя там, а он на мужичье глядит! — кричит ему старший брат, проезжая мимо на своей маленькой, красивой лошадке.
За кустами, покрытыми снегом, послышался рев, треск ломивших ветвей и промчался загнанный кабан, за ним неслась стая собак, верховые охотники, и все гнали его под выстрел дяди.
Раздался выстрел и другой вслед за ним так быстро, что звук обоих слился, кабан привскочил и растянулся мертвый.
— Дядя убил. Вот так выстрел! — восклицал отец и все обступили дядю, и поздравляли, и удивлялись.
— Седьмой десяток в конце, а глаз все так же меток и рука верна. Старик, подбоченясь, принимал поздравления, улыбаясь самодовольно и покручивая седой ус.
И вдруг детский голос смело раздался среди поздравлений:
— Нет, убил Савелий. Кабан под его выстрелом упал.
— Молчи, молчи, идиот, — унимала мать.
Но «идиот» вскочил на скамью коляски и кричал свое:
— Савелий убил. Ему следует двадцать пять рублей по положению. У него дети босые бегают, ему деньги нужны.
И все услышали. Старый отцовский дядя побагровел от досады и, увидев, что окружавшие его гости глазами меряют направление, каким путем шел выстрел, приказал рассмотреть рану. Нашли одну пулю, и пуля та была из старого, простого ружья Савельева. Пуля дядиной винтовки, очевидно, пролетела над головою зверя.
Позвали спрятавшегося с испуга за кусты Савелья и отсчитали ему двадцать пять рублей, положенную награду простого охотника за удачный выстрел.
Старому дяде все наперебой говорили:
— Один не в счет. У вас было столько выстрелов, метких на диво.
И старик улыбался, а на душ скребли кошки.
— Поди к дяде, скажи, что ты так сдуру закричал, — учил средний брат идиота.
— Поди, прогневается на тебя, идиот.
— И не сдуру, а надо было правду сказать, — отвечал идиот. — Все-таки поди, повинись, так надо, — повторил брат.
— Не то ни быть тебе наследником.
— И вовсе не надо. Я правду сказал, а дядя должен быть доволен, что не обидел Савелья. А не быть мне наследником за это, ну, и пускай.
Старый дядя слышал этот разговор, ветер все от слова до слова донес в его сторону. Он нахмурился и задумался, подумав, решил, что идиот почтительным наследником не будет, а брать его, который учил его повиноваться, хоть и будет почтительным, да очень некрасив, труслив и неповоротлив.
«Красивым ему не быть, а во всем прочем переучу» — решил старый дядя.
Уезжая домой на другой день, он сказал отцу:
— Я возьму Алексея. Не беда, что ростом не вышел и некрасив, зато умен и покорен, а Савка твой по-своему все норовит.
И целые месяцы не было Савке прохода от попреков:
— Идиот, идиот, наследство потерял из-за глупости.
Перед глазами человека в суконном армяке проносится еще картина. В училище экзамен. Стены убраны венками из зелени, на помосте, покрытым красным сукном, места для почетных лиц.
Напротив, рядами, стоят взволнованные ученики. Кто бледнеет, кто краснеет, кто неслышно переступает с ноги на ногу, кто щиплет шов панталон или что-нибудь вертит в опущенной руке.
Один идиот спокоен и ясен, как всегда.
— Повторяй, повторяй, награды не получишь, — твердили ему отец и мать и вся родня.
— Я знаю, что надо, a зачем мне награда? — отвечал Савка.
— Идиот!
Экзамен проходить своим чередом. Савка спокойно отвечает на вопросы учителя и почетных гостей, перед которыми робеют не только его товарищи, но и сами учителя.
— Как это ты так за панибрата? — шепотом замечает ему очередной из старших учеников, смотревший за порядком.
— А что, такие же люди, — отвечает громко Савка.
— Тише, идиот!
Читают сочинения, и рассматривают рисунки и чертежи учеников. Савке присуждена первая награда. Его вызывают.
— Не мне следует, Антипу, — объявляет Савка, — он лучше моего чертит, и я ему всегда показывал свою работу и поправляю, как он скажет. А если мой чертеж красивее кажется, так у меня и бумага и краски самые лучшие и дорогие. И сочинения его всегда лучше моих.
— Нынче ему не так задалось, потому что у него горе, сестренка померла. А вы прочитайте сочинение, которое он писал до этого. Он все сам из своей головы, a мне батюшка и старший брат растолковали половину, мысли и пришли.
И нисколько не смущаясь, ни своей длинной речи, ни обращенными на него взглядами всех присутствовавших, он пошел на свое место.
Первую награду выдали Антипу, вторую — Савке.
— Жаль, что нет награды за правдивость и великодушие, ты бы получил ее, — говорит самый почетный гость.
От удивления мальчик выпучил глаза и разинул рот.
— Какое великодушие? Не соврать же мне было, — отвечал он, немного опомнясь.
Почетный гость шепчет старшему учителю, но шепот его слышен, хотя он по глухоте своей думает, что никто не слышит.
— Он, должно быть, простоват.
— К ученью способен, а во всем остальном идиот, — отвечает учитель.
Этого ответа Савка не слышит, но верно угадывает, он так привык видеть, как складываются губы, когда произносится слово «идиот».
Проносится и эта картина, из облаков спускается другое воспоминание. На кресле сидит дряхлый отец и рядом с ним грозный генерал. У порога стоит бледный староста Егор и надорванным голосом говорит:
— Воля ваша, и ваша барская власть надо мной, а часы я отдал в руки старшему барчуку Антону Павловичу передать генералу.
Антон стоит, злобно сжав губы, глаза его мечутся из стороны в сторону и не могут подняться на Егора, левая рука крутит усы, а правая щиплет шитье мундира.
Идиот стоит в углу и ждет. Брат должен устыдиться, должен пожалеть неповинного человека. Брат повторяет упорно:
— Часов он мне не отдавал.
— Отдал, я видел, — говорит Савка. — Он у нас идиот, ничего не понимает, — перебивает его брат, а глаза так и бегают по сторонам.
Генерал встает.
— Пропадай мои часы, а вы, поручик, не можете больше служить. Подавайте в отставку.
И все обрушиваются на Савку.
— Идиот, честь рода посрамил. — Я ничего не сделал дурного, — оправдывается Савка.
— Да пойми ты, что мы Соколиные, что на нас ляжешь пятно.
— Пятно легло бы на Егора, — возражаешь Савка.
— Уходи с глаз моих! — кричит отец.
И Савка уходит в поле размыкать свое горе. А в поле староста Егор ему в ноги.
— Спасибо, спас меня, душа ты справедливая.
Картина за картиной быстро проносятся перед глазами пожившего и постаревшего Савки. Смерть и похороны отца, дележ наследников, споры, брань за каждый грош. Савка берет свою долю, назначенную отцом, и ни словом не упрекает, хоть и обсчитали на добрую треть.
Савка попрощался с матерью и с няней, и пошел, не зная, что делать: идти ли в столицу учиться, или купить землю.
Навстречу ему толпа крестьян с ребятишками, кто пешком, кто в телеге. Шло несколько возов, нагруженных домашним скарбом. Крестьяне шли, понуря головы, бабы плакали, которые потише, которые в голос.
— Разлилась река и снесло Порошино, нашу деревню. Теперь мы идем искать пристанища, найдем — хорошо, a нет — будем ездить побираться — вот что отвечали они на вопросы Савки.
Савка отдал им все, что было за душой.
— Старайтесь и живите, а разживетесь, так выплачивайте мне помаленьку, по-совести.
Посмотрел на растерянные от радости лица крестьян и повернулся назад. Тогда они обступили его, бабы упали на колени, поднимали к нему ребят. И долго не отпускали его. Когда они расстались, Савка остановился и подумал, как ему быть теперь без гроша и куда идти. Он думал недолго и повернул в родную усадьбу.
— Скажу, чтобы поставили мне хатку на краю поместья Соколиного. И десять хат можно поставить за то, что от меня отняли.
Обругали его братья идиотом и поставили крошечную хатку на дальнем конце поместья.
И зажил там Савка, кормился своим трудом и еще тем, что приносили ему крестьяне. Они платили ему долг припасами. Своим трудом не мог бы прожить Савка. Нужны ему были книги и разные инструменты, нужно было и время, чтобы самому учиться по книгам и разным пособиям.
Выучился Савка распознавать травы и коренья и принялся лечить. Со всех сторон повалил к нему народ, толкуя, что у него «рука легкая». Но дело было не в легкой руке, а в знании, в теплом участии и крепкой воле помочь.
Шли годы, и все больше и больше шло к нему народа и все дальше разносилась о нем слава, как о добром, и справедливом человеке. И было у него мирно и светло на душе.
Но бывали и горькие минуты, чаще всего, когда он был молод. Его тянуло уйти из своей хатки, хотелось порою веселья, шумной, блестящей жизни и ему виднелась в облаках фея в пурпуре и золоте, которая, спускаясь, стучала ему в окно и говорила:
— Возьми меня, дам тебе богатство, славу, счастье.
«Пойти за ней, уйти от своих?» — думал Савва, и сердце его сжималось, и он отмахивался рукой от феи в золоте и пурпуре. И та улетала со злым хохотом.
И теперь, в этот канун Рождества, сорокалетний Савва переживал тяжелую минуту. Он смотрел на мерцавшие огни в окнах далекой деревни и думал:
«Там весело, все вместе, семья, друзья. А я один, один. Придут за помощью и уйдут, а я все один и один.»
Он не слышал, как растворилась дверь его хаты, как кто-то подошел к нему. Чья-то нежная рука легла на его плечо, и детский голос прошептал: «Дядя Савва!»
Он обернулся. Что за чудо! Перед его глазами стоял он сам десятилетним мальчиком.
— Кто ты?
— Я Николай Соколиный, твой племянник. Меня прозвали идиотом, как и тебя звали. А я слышал от няни и слуг, что народ тебя прозвал добрым и справедливым, и я все думал, как мне уйти жить к тебе.
Жаль было матери, и мальчик всхлипнул.
— Она умерла и теперь у меня мачеха, и я пришел к тебе. Возьми меня к себе.
— Жизнь моя трудная, бедная, — сказал Савва, — ты пожалеешь.
— Знаю, знаю все. Я все про тебя расспрашивал, и сердце мое горело, и я хочу быть таким, как ты. И никогда не пожалею.
И в голубых глазах мальчика сияла твердая решимость.
— Так будь же ты мне сыном.
И Савва обнял ребенка и радовался, что теперь он больше не один, и говорил:
— Ты мой сын. Мы не расстанемся.
За окном раздалась веселая песня, гремели взрывы хохота и веселые клики. Дверь хатки широко распахнулась и, внося струю морозного воздуха, ввалилась в горенку, подталкивая и тискаясь, шумная толпа крестьян.
— Пришли мы к тебе, Савва, звать тебя к нам на вечеринку. Бабушки говорят:
— Вот вы тут гуляете, а родной-то наш Саввушка один сидит. Пойдем с нами, что одному-то сидеть? — наперебой звали пришедшие.
— Не один я, жизнь мне сынка послала, — сказал Савва.
— Вали к нам и с сынком. Твоему сынку всегда место будет, а по тебе и ласковый привет.
И Савва пошел с названным сынком. И никогда еще крестьяне не слышали от него таких чудесных рассказов, как в эту ночь. Под его рассказы забывали тяжелое горе и бодро и радостно смотрели на жизнь, под его рассказы закипало шумное веселье и в смехотворных речах слышалось слово светлого разума.
Среди яркой, лунной ночи Савва вернулся в свою хатку. Уложив на свой соломенник еле державшегося на ногах, сонного мальчика, он сел у окна и долго смотрел на небо.
Но теперь его более не щемила тоска, бесконечное чувство радости, любви и благодарности наполняло его сердце.
Цебрикова М. Н.
Видео: Загадка из СССР – 8 вопросов на логику с ответами
Сказка Зима — дедушка Снеговик и Весна
